НИКОЛАЙ МАКАРОВ ДЕНЬ БАКЛАЖАНА (рассказ–быль)

Мне сорок. С хвостиком. Для кого-то может быть – и с хвостищем. Об этом, то есть о хвосте-хвостище – потом…

Всё началось…

Нет, действительно, с чего же всё началось?

Началось всё с телефонного звонка.

– Это – центр психологической помощи? – Раздаётся в трубке проку – ренный, пропитый раздражённый голос… ну, лет под восьмидесяти с небольшим (ха-ха-ха – небольшим хвостиком?) мужичёнки.

Так я его, этого мужичёнку с небольшим, себе представила, забыв напрочь о недавнем звонке подруги, сообщавшей мне, что один очень приличный, даже где-то порядочный, вдовец ищет подругу в расцвете сил и лет приятной внешности и, что, немаловажно, с верхним медицинским образованием.

…Два последних (после близкого знакомства с этим, ну, понятно с кем – я выбросила из своего лексикона слова последний, последняя, последнее). По новой терминологии – два крайних года я не то, что была не избалована вниманием противоположного пола: внимание-то было, даже слишком – я была лишена по разным, там, объективным и субъективным причинам элементарной мужской ласки. Не говоря – охо-хо-хо-хо-хо! – о более близких отношениях. Чего лукавить-то – была лишена элементарного секса. И не элементарного – тоже была лишена.

Тут ещё неприятности навалились: верхний этаж залил ванну с прихожей, эта сволота из ЖЭКа  всю плешь проедала третий месяц, ни в какую не желая начинать ремонт, простуда, не к стати прицепилась с кашлем и температурой. Двумя словами: апатия и депрессия. И этот чёртов звонок о психологической помощи. Покажу сейчас этому придурку помощь.

– Я… это – по рекомендации. – Скрипуче вернул меня к действительности голос из трубки. – У меня… это – тоска, депрессия, апатия, диван, водка, пиво и всё под откос летит.

Ничего – себе? Самой хоть волком вой, а этот – как его? – где-то порядочный мужичёнок со своими тараканами набивается. Хотя, чего с них взять-то, с этих мужичёнков-то? Отвечаю ему абсолютно незаинтересованным голосом восьмидесятилетней старухи (это он, мой Мужчина, так потом прокомментировал своё первое впечатление о моём голосе).

– Слушаю вас внимательно.

– Мне… это…

Забубнил, понимаешь: мне – это, мне – не это. Тогда мне-то – что?

– Мне… это – в гости можно придти?

Ничего себе, заявочки – в гости придти. Ни здрасте вам, ни… А что – ни?

– Приходите!?.

Только после того, как продиктовала адрес, смутно начала понимать, что натворила. Поняв, сразу бросилась обзванивать подруг – вдруг кто-то из моих товарок что-нибудь да знает об этом мужичёнке.

– Вроде – бывший военный, вроде – врач, вроде – больше двух лет, как умерла жена, живёт один, вроде – то ли пьёт, то ли не пьёт.  Что точно – так, не курит.

Откуда тогда – прокуренный голос. Сумбур, один сумбур у меня в голове от этой информации сарафанного радио, от температуры, от октябрьской слякоти за окном.

Неделя прошла в раздумьях о правильности принятого решения о согласии на встречу, которая и не думала воплощаться в реальность. Даже повторного звонка от этого неизвестного мужичёнки не фиксировалось моим телефоном. Запил опять, наверное? Не везёт мне с телами противоположного пола. Ничего с этой суровой реальностью не поделаешь.

Неделя-то прошла и… звонок. Долгожданный ли?

Хватаю трубку и слышу – как его не узнать – скрипуче-прокуренно-пропитый голос:

– Через полчаса приду.

Опять: ни здрасте, ни… Прежде чем метаться в суматошном цейтноте в поисках чего бы поприличней одеть и бросить чего-нибудь на стол к чаю, вдруг в полуобморочном – от неожиданности, от болезни ли – ляпаю:

– Купите два баклажана. – И кладу трубку.

Ровно через полчаса – не соврали, видимо, подруги про военное прошлое этого мужичёнки – протренькал домофон.

Распахиваю дверь и…

– Борзометр зашкалил, да?

– Что, простите?

Вихрем отмечаю: пузатенький, лысоватый, на три-четыре сантиметра ниже моего роста, но с весёлыми, добрыми глазами, на вид пятидесяти, может, пятидесяти двух лет.

– Что такое – борзометр? – На голубом глазу бормочу в ответ (он потом объяснил значение этого слова реакцией на мою просьбу: мол, незнакомого мужика сразу, с места в карьер, озадачила какими-то баклажанами).

Его протянутая рука с пакетом застыла на полпути, глаза от удивления чуть не вылезли из орбит. Откуда ему, этому военному мужлану, знать о моём, проще говоря, недостатке воспитания касательно народной речи.

– Проехали.

Взяв пакет, извиняясь за беспорядок, показываю квартиру.

– Пошли на кухню – буду готовить свои любимые баклажаны.

– Не забудь добавить в баклажаны приворотного зелья.

Чего с них, этих, хотя и бывших, военных взять с их солдафонским юмором. Не снисходить же до них обидой.

– Расскажите о себе. – Повернувшись к нему спиной, занимаясь баклажанами, изподтишка наблюдаю за этим экземпляром мужичёнки.

– Чего ты развыкалась? Ждёшь брудершафта?

Он достаёт из пакета фрукты, конфеты, бутылку Божеле.

– Где у тебя фужеры?

Вот, это – темп, вот, это – натиск. А сам – наглота какая! – зырк на стену, где часы висят. Пройдёт минуты две-три – зырк на свою левую руку, где тоже, как ни странно, обретаются часы. И опять – то на стену, то на свою левую руку. Как будто я не замечаю. Ну, и ладно, ну, и спеши к этой самой… сами, знаете к какой матери. Не очень-то вас и ждали. Не очень-то и нужны.

Перевернув на сковороде очередной раз тонко нарезанные баклажаны, присаживаюсь на стул, индифферентно так разглядывая рисунок на обоях.           А он опять, уже не скрываясь, нагло смотрит на настенные часы, потом, опять также нагло, на свои и вдруг просит снять очки, чтобы, дескать, лучше рассмотреть мои глаза. Без всякой задней мысли, да что там говорить, и без всякой передней мысли снимаю очки. Мужичёнка в это время быстро встаёт, обхватывает мою голову и… сердце ухает куда-то далеко-далеко, за тридевять земель, в тридесятое царство.

Я… я задыхаюсь от его затяжного поцелуя.

– Баклажаны сгорят! – Это его первые, сказанные нормальным, не «прокуренно-пропитым» голосом слова, выводят меня из очумело-ступорного состояния.

Что дальше?

Безумно-восторженные два с половиной месяца вылезания из постели только для естественных потребностей и чуть-чуть для моей работы.

Но отрезвление, как казалось, пришло раньше, аккурат, через две недели нашего безумства. Вечером, одевая рубашку, этот негодяй, будничным голосом, якобы, гуляючась, – а я уже к нему привыкла, как говорится, прикипела – заявляет:

– Больше к тебе не приду!

Я так и застыла с одной опущенной с кровати ногой. Хотя, что от этих, мужиков поганых ждать – получил своё, и – к другой. А ты-то, старая кляча, на что рассчитывала? Ну, и ладно, не буду кланяться, тем более – валяться в ногах, прося… Да, пошёл он. А у самой – комок в горле.

– Больше к тебе не приду…

Чего – забубнил-то: решил уходить – уходи. Гадёныш, как ни в чём не бывало, продолжает, наслаждается:

– … на этой неделе.

Сквозь туман слёз смотрю на календарь: красной тряпкой – воскресенье.

Перед самым Новым годом – ещё хлеще – куда дальше-то.

– Не буду к тебе ходить – надоело!

Честно признаться, я думала, что привыкла к его нестандартному мышлению, к его нелогичному поведению. Не забыла про его «борзометр».          И всё же, сердечко застучало учащённо – что на этот-то раз выдумал?

– Всё! Переезжаем жить ко мне, и Новый год будем встречать на новом месте.

Вот так и живём с ним пятый год, на зависть всем встречным-поперечным и прочим-разным перпендикулярным, отмечая день нашего знакомства обязательными Божеле, тушёными баклажанами и очередными ночными безумствами.

Ах, о возрастном хвосте-хвостище: в первую нашу встречу МОЕМУ МУЖЧИНЕ было… было… перефразируя нетленку – не только в сорок, но и в шестьдесят пять жизнь только начинается. То есть, ему было ровно два месяца до шестидесяти пяти, а мне – намного меньше (как тут не обойтись без кокетства): аж, на три месяца оказалась моложе моего, моего на всю оставшуюся жизнь, конечно же, мужа.

 

Осень 2017 года,

Тула